Сказки Эли Бородэрла

Когда мне было 16,
Я покупал по талонам 4 пачки папирос в месяц,
Складывал их в батарею,
Курил сам и угощал друзей.
Когда мне было 16,
Я сочинял песни
И пел их ночами со знакомыми и незнакомыми
В гулких общажных коридорах.
Когда мне было 16,
Я уезжал в пять утра
На пятом троллейбусе
Смотреть кино троллейбусного окна,
Путешествовать до Уралмаша и обратно.
Когда мне было 16,
Я любил бродить в странных серых джунглях
От Цирка до Декабристов,
Шагая через неведомые ручьи
По мостикам канализационных труб,
Как по лохматым шеям ушедших в землю динозавров.
Теперь мне 46.
И я пью кофе памяти.

Метапровинция. Сибирь. Ханты-Мансийск. Покосившиеся сараи (сарайки, как их здесь называют), полуразвалившиеся
или ушедшие в землю по самые бревенчатые уши дома довоенной постройки, пустыри, похожие на неведомые страны, тополиные и берёзовые океаны в оврагах, до которых нет никакого дела, никому, кроме мальчишек, ворон, собак и сорок.
Живые картинки детства.
Пустыри и старые дома первичнее. Онтологически, бытийственно. Они более откровенны, искренни. В них есть настоящее, древнее, дремучее дыхание. Запредельной памяти, бесконечного потока времени, сумрачного пронзительного света.
Спасибо им.

Когда мне было 16,
Я покупал по талонам 4 пачки папирос в месяц,
Складывал их в батарею,
Курил сам и угощал друзей.
Когда мне было 16,
Я сочинял песни
И пел их ночами со знакомыми и незнакомыми
В гулких общажных коридорах.
Когда мне было 16,
Я уезжал в пять утра
На пятом троллейбусе
Смотреть кино троллейбусного окна,
Путешествовать до Уралмаша и обратно.
Когда мне было 16,
Я любил бродить в странных серых джунглях
От Цирка до Декабристов,
Шагая через неведомые ручьи
По мостикам канализационных труб,
Как по лохматым шеям ушедших в землю динозавров.
Теперь мне 40.
И я пью кофе памяти.

Придорожные столбы с фонарями
И столбики с фонарятами
Старые дома с черепичными крышами
И домики с крышатами
Голубятни во дворах на Белинского
И никакого Клинского
Плотина Плотина
И Плотинка Платона
Две полбутылки «ПАТРЫ» и полбатона
Давно закрытая пончиковая на Свердлова ближе к вокзалу
И улица испанских рабочих, сменивших мечи на оралы
Из глубин память собакой на сене
В зеркале сама себе подвывает
Сама себе заглядывает в глаза
И полувопросительно лает...

В конце декабря нас с саксофонистом Олегом пригласили в Нижневартовск, отыграть на Хануку в местном Доме национальных культур. Такой есть в Нижневартовске замечательный ДК. У нас в программе: песни на идиш и чуть – отражение еврейской традиции в афро- (и не очень) американской среде («Зимэрцайт» Гершвина на идиш, спиричуэлсы по библейским мотивам – Мозэс и Let my people go, Джошуа и Battle of Jericho).
Отыграли. Всем всё понравилось, включая нас. На выходе нас отловили двое. Активных поклонников.
Один предложил зачем-то познакомить с раввином и играть на еврейских свадьбах где-то далеко. Мы сказали – приглашайте, сыграем.
Второй – здоровущий рыжий и толстый бородач начал громогласно убеждать, что в январе нам обязательно надо отыграть на одном мероприятии и нам всё оплатят.
-На каком? – спрашиваю я.
-На юбилее.
-На чьём?
-… Э…. Церкви евангельских христиан «Слово Иисуса».
-Товарищ! Мы играем еврейскую музыку, танго и блюзы. При чём здесь мы и ваша церковь?
-А какая разница! Соглашайтесь.
-Нет. С религиозными организациями мы не работаем.

Ситка Чарли. Кусок жизни.

Вечер только-только забрезжил печальной синевой в просветах белого неба. С неба летели хлопья – пушистые, праздничные, чуть задумчивые. Собачонок Мафусаил, свернувшийся калачиком, у дверей подъезда старого деревянного дома, понюхал воздух – пахло декабрём. Он поглядел на небо, вздохнул, слизнул языком севшую ему прямо на нос больщущую снежинку и подумал: «А вчера мне снилось море. Синее-синее. И немножко зелёное. Оно было…как… как… не знаю что. Я ведь – к сожалению - никогда не видел моря…».
Вдруг он услышал оживлённые голоса. Двое мальчишек вышли из подъезда; один из них что-то держал в руках – точнее, в варежках, и рассказывал своему товарищу:
-Это, Серёжка, не простая раковина. А такая… хитрая. Я её из Феодосии привез. Называется она – рапан. Такие раковины находят на дне моря. У пирсов и причалов. Они так долго лежат в прозрачной зелёной воде, что научились прятать песню моря внутри. Ну, вот весь этот шум ветра и плеск волн.
-А как это – прятать внутри? Ветер и волны – их разве спрячешь?( Collapse )

Свердловские столбы с фонарями
И столбики с фонарятами
Старые дома с черепичными крышами
И домики с крышатами
Голубятни во дворах на Белинского
И никакого Клинского
Плотина Плотина
И Плотинка Платона
Две полбутылки ПАТРЫ и полбатона
Давно закрытая пончиковая на Свердлова ближе к вокзалу
И улица испанских рабочих, сменивших мечу на оралу
Из глубин памяти собакой на сене
В зеркале сама себе подвывает
Заглядывает в глаза
И полувопросительно лает...

Поеду-ка я в Израиль. В следующее воскресенье.
Через Москву. В четверг.

Я не вижу Свердловска. Это - вообще не Свердловск. Это такие кусочки неба. Увиденные сквозь. Может быть, это небесный Свердловск. А может, - просвет. В стене тюрьмы, откуда, весело горланя и хохоча - навсегда убегают живые куклы, из тряпичных превратившиеся в настоящих. В Человечков Дворов и Дождиков.