И был у меня в старом городе недалеко от Стены – случай. Который я до сих пор на левой руке красной ниткой ношу. И вот какой.
Естественно я, не знающий иврита совсем, кроме нескольких брохес, трёх молитв, и нескольких изречений Торы, – по всему Иерусалиму, увидев на улицах множество хасидов, алкал услышать хоть несколько слов на идиш. Ведь между собой в некоторых хасидских общинах говорят на мамэлошн! Посему – ходил к хасидам ближе, напрягал слух. Ну хоть слово, хоть полслова!
Не-а. «Песах кашер вэ-самэах! Хаг самэах! Коль тув!». Это и я так говорил, поздравляя близких с праздником и желая им хорошего. Лошенкойдеш – в полный голос. А мамэлошн на улицах Иерусалима – молчал. И я - его искал. Как ребёнок капитана Гранта.
«Мир хобн зих гешпильт ин бэхэлтэрлах…». «Мы играли в прятки…» (Ш. Дриз).
Сестра Наташа и её муж Фима (с которым мы ходили к Стене) сказали, что тут недалеко, на старинной брусчатой лестнице стоит старик, который по древнему обычаю, связанному с Каббалой, повязывает на левую руку красную шерстяную нитку. Я никогда не слышал о таком обычае. А Вы – слышали?
Пришли. Старика не было. Была старуха. Древняя, суровая, величественная. Сидела на приступочке, ритмично взмахивала жестяной банкой, в которой что-то звякало и… Б-же мой!
Я не поверил своим ушам. На весь закоулок разносилось её протяжное, заунывное: «Дыр мазыл! Дыр зай гизунт! Дыр мазыл! Дыр зай гизунт!».
Сестра Наташа тоже услышала. Подтолкнула меня к шаманящей старухе: «Вот тебе идиш! Иди, Илюшка! Пообщайся с ней…на своём». А меня и уговаривать не надо. Я торжественно подошёл к старухе, продолжающей петь свои благословения на языке голуса. И - оборвал песню свои взволнованным: «Гутморгн, рэбэцн!». Она открыла глаза и посмотрела на меня так, будто я – оживший памятник Лошади Мира в Иерусалиме. Я быстро выстроил на своём хромающем идиш обращение: «Зайт мир мойхл, гиб же мир, зай азой гит, дос…ди ройтэ зах». Я забыл, честно говоря, как будет на идиш «нитка», и попросил «Дайте же мне пожалуйста… эту красную вещь».
(Какая-то странная параллель у меня получилась с главой из Торы, где Эйсав, продавая первородство за чечевичный борщ, просил брата: «Дай мне похлебать вот этого красного»…).
После «ройтэ зах», мою собеседницу охватила полнейшая прострация. Глядя на меня невидящими глазами, она не могла отвести взгляда. Тогда я выстроил ещё одну хромую фразу – указывая на нитки, спросил: «Вифл гелт?». Посмотрев, куда указывает мой палец, она произнесла единственное слово за всю нашу беседу: «Шекел». Младшая сестра, Кристина бросила ей монетку, и старуха, снова неотрывно глядя на меня, дала мне нитку. Потом, через секунд пять – ещё нитку. Потом – ещё. И ещё. Всего дала - ниток пять, продолжая смотреть на меня. Потом, ещё подумав, вытащила откуда-то маленькое, со спичечную коробку, издание «Техилим» с портретом Любавичского Рэбэ. И тоже протянула мне. Тогда я сказал ей: «А гройсн данк». И ушёл.
Вслед мне донеслась уже знакомая песня. Одна из лучших песен, которые я когда нибудь слышал. Благословляющая людей на удачу в судьбе, на здоровье и счастье.
«Дыр мазыл! Дыр зай гизунт! Дыр мазыл! Дыр зай гизунт!»….